Автор идиот. Как он представляет выход из войны? Российская армия будет морально раздавлена, последние силы возлагавшие надежду на русских уничтожены. это такой вид идиота, который что-то пописывает для подростков, которые только начинают учиться мастурбировать. Певец и автор песен Юрий Лоза заметил, что у признанного иноагентом Андрея Макаревича, куда бы он ни отправился, круг слушателей теперь будет крайне узок. В гостях у Антона Назарова журналист, редактор и постоянный автор RT на русском языке Игорь Мальцев. Если Вы начинающий автор и хотите увидеть свое произведение в виде приложения для мобильных устройств на базе операционной системы Android.
Достоевский Ф.М. «Идиот» 155 лет со времени первой публикации
Приветственные слова заместителя генерального директора Новгородского музея-заповедника по научной работе Ильи Андреевича Мельникова и председателя отдела религиозного образования и катехизации Новгородской епархии, протоиерея Александра Ранне. Доклады: 1. Татьяна Александровна Касаткина Москва. Книга рядом с книгой: скопцы в романе «Идиот». Юлия Вячеславовна Юхнович Старая Русса.
Вот и все. Артем поднялся на ноги, распрямил спину. В подземелье? Хотя бы родятся. А так… - Скажи им, чтобы открыли, дядь Саш. Сухой смотрел в пол. В черный блестящий гранит. Что-то там, видно, было. Что крыша у тебя поехала. Артем скривил улыбку. Набрал воздуха. Надо было детей своих рожать. Ими бы и командовал. И внуки бы на тебя тогда были похожи, а не хер знает на кого. Сухой зажмурился. Протикала секунда. Пускай валит. Пускай околеет. Никицка послушался молча. Артем удовлетворенно кивнул. Тот по стенке поднялся, обернул к Артему сутулую спину и зашаркал прочь, полируя гранит. Грохнула дверь буфера, запираясь. Зажглась ярко-белая лампочка под потолком, двадцать пять лет гарантии, слабым зимним солнцем отразилась в грязном кафеле, которым в буфере все было обложено, кроме одной железной стены. Пластиковый стул рваный — отдышаться или ботинки зашнуровать, на крючке — поникший костюм химзащиты, в полу — сток, и шланг резиновый торчал — для деактивации. В углу еще ранец стоял армейский. И трубка синяя висела на стене, как от телефона-автомата. Артем влез в костюм — просторный, как чужой. Достал из сумки противогаз. Растянул резину, напялил ее, поморгал, привыкая смотреть через круглые туманные окошки. Снял трубку. Заскрежетало надрывно, и железная стена — не стена, а гермоворота - поползла вверх. Снаружи дохнуло стылым и сырым. Артем поежился зябко. Взвалил на плечи ранец — тяжелый, будто человека себе на закорки посадил. Вверх уводили истертые и скользкие ступени бесконечного эскалатора. Станция метро ВДНХ — шестьдесят метров под землей. Как раз достаточная глубина, чтобы авиабомбы не колыхали. Конечно, если бы ядерная боеголовка ударила в Москву, был бы тут котлован, залитый застывшим стеклом. Но боеголовки все были перехвачены противоракетами высоко над городом; на землю дождем шли только их обломки — лучащиеся, но взорваться не умеющие. Поэтому Москва стояла почти целая, и даже похожая на себя прежнюю — как мумия похожа на царя, когда тот жив был. Руки на месте, ноги на месте; улыбка… А у других городов противоракетной обороны не было. Артем крякнул, подсаживая ранец поудобней, воровато перекрестился, запустил большие пальцы под слишком свободные ремни, чтобы потуже, и пошел вверх. Болотные сапоги топли в грязи, ржа ручьями откуда-то сверху бежала куда-то вниз, на небе было навалено облаков — не продохнуть, и дома пустые стояли вокруг, все поглоданные временем. Ни души в этом городе не было. Двадцать лет уже как — ни души. Сквозь аллею, составленную из сырых лысых коряг, виднелась громадная арка входа на ВДНХ, в кунсткамеру с химерами. Там по поддельным античным храмам были рассажены эмбрионы надежд на будущее величие. Величие должно было наступить скоро: завтра. Только вот само завтра не наступило. Гиблое место — ВДНХ. Пару лет назад еще жила тут всякая дрянь, а теперь и ее не осталось. Обещали, что опустится скоро радиационный фон, и можно будет потихоньку возвращаться, вон, мол, мутантов-то наверху кишмя, а они тоже животина, пусть и исковерканная… Но не опускалось ничего. Наоборот: сошла с земли ледяная короста, земля задышала и запотела, вода отравленная отмерзла, потекла по ее жилам, и фон подскочил. И мутанты — поцеплялись за жизнь своими когтищами — и отпустились, сдохли. А человек сидел себе под землей, жил на станциях метро, и никуда умирать не собирался. Человеку много не надо. Человек любой крысе фору даст. Трещал счетчик, начислял Артему дозу. Не брать его больше с собой, думал Артем, бесит только. Какая разница, сколько там натикает? Что это поменяет? Пока дело не сделано, пусть хоть истрещится. Пускай считают, что крыша поехала. Они же не были тогда… На башне. Они же вообще из своего метро не вылезают. Откуда им знать, а? Крыша… Бомбил я их всех в… Объясняю же: вот ровно в тот момент, когда Ульман на башне антенну развернул… Пока он настраивался… Было что-то. Слышал я! И нет, сука, не причудилось. Не верят! Автомобильная эстакада дыбилась у него над головой, асфальтовые ленты пошли волной и застыли, стряхнув машины; те попадали, как придется, кто на четыре лапы, а кто на спинку, и околели в таких позах. Артем огляделся коротко и двинул вверх по шершавому высунутому языку заезда на эстакаду. Немного было пройти — километра, может, полтора. У следующего языка торчали недостроенные небоскребы, прежде размалеванные торжественно в белый, синий и красный. Время потом все в серый перекрасило, по-своему. Просто не верят, и все. Ну да, никто не слышал позывных. Но они откуда эти позывные слушают? Из-под земли. Никто же не станет наверх идти только за этим… Верно же? Но ты сам подумай: разве может такое быть, чтобы никто, кроме нас, не выжил? Во всем мире — никто? Бред же! Ну не бред? Не хотелось смотреть на Останкинскую башню, но и не видеть ее было нельзя: отворачивайся от нее или нет, а она всегда маячит с краю — как царапина на противогазном стекле. Черная, сырая, обломанная по набалдашнику смотровой площадки; как рука чья-то со сжатым кулаком из-под земли пробилась, будто кто-то огромный хотел на поверхность снизу выбраться. Но увяз в рыжей московской глине, затиснуло его в тугой сырой земле, затиснуло и задавило. Что-то было! Плыли над голым лесом два колосса — Рабочий и Колхозница, схватившиеся в странной своей позе, то ли по льду скользя, то ли последнее танго крутящие, но друг на друга не глядя, как бесполые. А куда тогда? Видно им с их высоты, что за горизонтом, интересно? И вместе со всем механизмом колесо уже двадцать лет как замерло и ржавело теперь тихо. Кончился завод. На колесе написано было «850»: столько лет отмечала Москва, когда его поставили. Артем подумал, что исправлять это число смысла нет: если время некому считать, оно останавливается. Некрасивые и невеселые небоскребы, казавшиеся раньше бело-сине-красным, выросли в пол-мира: совсем близко. Самые высокие здания в округе, если не брать в расчет сломанную башню. То, что надо. Артем запрокинул голову, достал взглядом до вершины. От этого сразу заломило в коленях. Там, конечно, не расслышали. Подъезд как подъезд. Домофон осиротел, дверь железная обесточена, в аквариуме консьержа собака дохлая, жестяно лязгают почтовые ящики на сквозняке, ни писем в них, ни рекламного мусора. Все давно собрали и сожгли, чтобы хоть руки погреть. Внизу - три немецких блестящих лифта, распахнутые и сверкающие нержавеющими внутренностями, как будто на любом из них можно было сейчас взять вот так и поехать на самый верх этой высотки. Артем их за это ненавидел. И рядом — дверь пожарного хода. Артем знал, что за ней. Считал уже: сорок шесть этажей пешком. На Голгофу всегда — пешком. Но Артем все равно шагал — как заведенный; и как заведенный говорил. Почти не застал он старого мира: опоздал родиться. Но, разглядывая в редких туристических журналах фотоснимки Парижа и Нью-Йорка, отфильтрованные плесенью, Артем сердцем чувствовал, что есть эти города еще где-то, стоят, не сгинули. Ждут, может, его. Нелогично, Жень! Что мы — одни во вселенной? А значит… Значит, просто мы поймать их… Их позывные… Не можем… Пока. Надо просто продолжать. Нельзя руки опускать. Нельзя… Высотка была пустой, но все равно звучала, жила: через балконы влетал ветер, хлопал дверными створами, дышал с присвистом через лифтовые шахты, шебуршал чем-то в чужих кухнях и спальнях, притворялся вернувшимися хозяевами. Но Артем уже не верил ему, даже не оборачивался, и в гости не заходил. Известно, что там, за стучащими беспокойно дверями: разграбленные квартиры. Остались только снимки по полу разбросанные — чужие мертвецы себя никому на память сфоткали, да громоздкая совсем мебель, которую ни в метро, ни на тот свет с собой не протащишь. В других домах окна от взрывной волны повылетали, а тут стеклопакеты, выдержали. Но за два десятка лет все пылью заросли, как от глаукомы ослепли. Раньше можно было встретить в иной квартире бывшего хозяина: ткнется противогазным хоботом в какую-нибудь игрушку и плачет через хобот гнусаво, и не слышит, как к нему сзади подошли. А теперь уж давно никого не попадалось. Кто-то остался лежать с дырой в спине рядом с этой своей дурацкой игрушкой, а другие поглядели на него и поняли: нету наверху дома, и нету там ничего. Бетон, кирпич, слякоть, асфальт треснутый, кости желтые, труха из всего, ну и фон. Так в Москве — и так во всем мире. Нет нигде жизни, кроме метро. Сорок шесть этажей. Можно было бы остановиться и на сороковом, да и на тридцатом; никто ведь не говорил Артему, что непременно надо забраться на самую вершину. Но он отчего-то вбил себе в голову, что если и может у него что получиться, то только там, на крыше. Сквозь противогазные фильтры дышалось скудно и натужно, не хватало жизни, и Артем, добравшись до сорок пятого, как в тот самый раз, на башне, не выдержал и сорвал с себя тесную резиновую кожу. Хлебнул сладкого и горького воздуха. Совсем другого воздуха, чем в метро. Уперся окаменевшей спиной в крышку люка, выдавил его наружу, выбрался на площадку. И только тут упал. Лежал навзничь, глядел на облака, до которых было — рукой подать; уговаривал сердце, успокаивал дыхание. Потом поднялся. Вид отсюда был… Как если бы умереть, полететь уже в рай, но упереться вдруг в стеклянный потолок, и зависнуть там, и болтаться под этим потолком, ни туда и ни сюда. Но понятно, что вниз с такой высоты вернуться больше нельзя: когда ты сверху увидел, какое на земле все на самом деле игрушечное, как его снова потом всерьез воспринимать? Рядом высились еще два таких же небоскреба, прежде пестрые, ныне серые. Но Артем всегда именно на этот поднимался. Так уютней было. Случилась между облаками на секунду бойница, стрельнуло из нее солнце; и вдруг показалось, что блеснуло что-то с соседнего дома, не то с крыши, не то из пыльного окна одной из верхних квартир. Как будто зеркальцем кто-то луч поймал. Но пока успел оглянуться — солнце обратно забаррикадировалось, и блеск пропал. Больше не было. Глаза сами съезжали все время, как Артем ни отводил их, к переродившемуся лесу, который разросся вместо Ботанического сада. И — к черной лысой пустоши в самой его сердцевине. Такое мертвое место, будто Господь на него остатки горящей серы выплеснул. Но нет, не Господь. Ботанический сад. Артем его другим помнил. Только его-то он и помнил из всего пропавшего довоенного мира. Странное дело: вот вся твоя жизнь состоит из кафеля, тюбингов, текущих потолков и ручьев на полу вдоль рельсов, из гранита и из мрамора, из духоты и из электрического света. Но вдруг есть в ней крохотный кусок другого — майское прохладное утро, по-детски нежная недавняя зелень на стройных деревьях, изрисованные цветными мелками парковые дорожки, томительная очередь за пломбиром, и сам этот пломбир, в стаканчике, не то что сладкий там, а просто неземной. И голос матери — ослабленный и искаженный временем, как медным телефонным кабелем. И тепло от ее руки, от которой ты стараешься не отцепиться, чтобы не потеряться — и держишься изо всех сил. Хотя разве такое можно помнить? Наверное, нельзя. И все это, другое — такое неуместное и невозможное, что ты и не понимаешь уже, было ли это все с тобой наяву или просто приснилось? Но как ему присниться, если ты такого никогда не видел и не знал? Стояли у Артема перед глазами меловые рисунки на дорожках, и солнце сквозь дырявую листву золотыми иголками, и мороженка в руке, и оранжевые смешные утки по коричневому зеркалу пруда, и шаткие мосточки через этот пруд осененный — так страшно в воду упасть, а еще страшней в него уронить вафельный стаканчик! А вот лица ее, лица своей мамы, Артем вспомнить не мог. Старался вызвать его, на ночь просил себя увидеть его хотя бы во сне, пусть бы и забыть снова к утру — но ничего не получалось. Неужели не нашлось в его голове крохотного уголка, где мама могла бы спрятаться и переждать смерть и черноту? Видно, не нашлось. Куда она делась, мама? Понятное дело, что умерла.
Всё-таки великая у нас литература! И таланты век от века не переводятся. Губернатор добавил, что ценит такие совместные походы за общие впечатления, которые сближают.
Мы-то думали, все это достижение цивилизации, а это прикрытие наших пороков и ответ на вопрос «почему я, а не он? Насилия, убийств и наказаний, семьи, секса и сильных эмоциональных связей между людьми. Нет всего, что хоть как-то ограничивает свободу человека. Нет даже ночи для сна и дня для работы: ты спишь и работаешь, когда захочешь. И нет опасности, что кто-то все время будет спать, а дела забросит. Впрочем, все эти «чудеса» КА-Пэкса, описанные в книге, сами по себе не представляют ни художественной, ни какой-либо иной ценности: фантастика и утопии рисуют куда более захватывающие картины неведомых миров и совершенных обществ. Интересно то, как все эти истории согласуются с личностью самого прота. Да, кстати, его зовут прот — принципиально с маленькой буквы: на КА-Пэксе имена всех существ там нет градации люди — животные пишутся так. И даже самых великих из них никто не помнит — амбиции, слава здесь ничто, все работают на результат, а не на имя. И это не просто «теория» в голове прота — он действительно так живет здесь, на Земле. Не обладая, очевидно, талантом Достоевского, Брюэр довольно мало показывает, как выглядит это «так». Говорится лишь, что люди необъяснимым образом тянутся к проту: доверяют ему и делятся самым сокровенным, следуют его советам, выполняют его «задания», хотят лететь с ним на КА-Пэкс! Это касается не только пациентов психбольницы, но и персонала, даже семью доктора прот сумел покорить. Следуя правилу капэксиан «кто-нибудь сделает», прот начинает самостоятельно лечить пациентов доктора Брюэра в книге врача зовут так же, как автора — без какого-либо задания, поручения или даже разрешения с его стороны. И вылечивает. Интрига всей книги сводится к решению головоломки: кто такой прот — пришелец из внеземной цивилизации или умалишенный землянин?
Идиот – последние новости
Утреннее заседание 18 апреля 2024 г. Ведущая - Татьяна Касаткина. Музей романа «Братья Карамазовы» в Старой Руссе. Приветственные слова заместителя генерального директора Новгородского музея-заповедника по научной работе Ильи Андреевича Мельникова и председателя отдела религиозного образования и катехизации Новгородской епархии, протоиерея Александра Ранне. Доклады: 1.
Хотя нет, я не извиняюсь», — сказала она. Она добавила, что не понимает, как какой бы то ни было президент может не заботиться о жителях собственной страны.
Артем никогда над ней не смеялся: а если бы у него остался вот такой кусок прежней его собственной жизни? Мая, или пломбира, или тени от тополей, или маминой улыбки? Спасибо, теть Даш. Погодка как? Слышь, Айгуль? Дощь, говорят. За грехи. Глянь, свинина-то не сгорит у тебя? Аллах у нее сразу! А и правда, подгорает… Как Мехмет твой, вернулся с Ганзы? Из ваших завел! По делам он торговым! Ты, Коля, подельников-то не прикрывай своих! А ты, Артем, не слушай нас, баб. Подуй, горячо. Подошел человек, разлинованный старыми белыми шрамами и совсем лысый, но при этом не свирепый из-за пушистых бровей и обтекаемой речи. А кто тут за чайком? Я за тобой тогда, Колюнь. Про Ганзу слышали уже? Как выразился классик, загорелся красный свет, говорит, прохода нет. Пятеро наших там торчат. Грибы помешай свои там, грибочки. А я что! Аллахом… Как закрыли? А, Кстантин? Не наше вшивое дело. Приказ есть приказ. С Красной линией, небось, опять воюют, а? Хоть бы передохли там они уже все ведь! Это мне к кому идти? Мехмет-то мой… - Для профилактики это. Я оттуда только. По торговле карантин какой-то. Откроют скоро. В гости к нам? Гомером зовут. Можно тут присесть? Артем перестал дышать жгучим паром, оторвался от белой выщербленной кружки с золотым кантиком. Старик доковылял сюда, разыскал его, и теперь украдкой, уголком глаза его изучал. Не бегать же от него. Если закрыли все? А вот они без нашего чайку, без грибочков-от наших пускай попробуют, дармоеды! Мы-то продержимся с божьей помощью! А если не откроют? А Мехмет-то мой! Он-то твоего Мехметика в два счета достанет. Не бросит уж. Чайку, может? Пробовал наш уже? Он сидел против Артема, прихлебывал местный их грибной отвар, горделиво, но беспричинно именуемый чаем — настоящий-то чай, конечно, весь выпит был лет десять как — и ждал. И Артем ждал. У Артема екнуло: Аня подошла. Встала, не замечая его, спиной. В наклонку-то. Ты в говне-ка повозись! Каждый себе по душе работу выбирает, — ровно возразила Аня. Ровно возразила; но Артем знал — вот именно когда таким голосом она говорит, спокойным, может ударить. Да и вообще все может, обучена. С таким отцом. Без грибов порося-то чем кормить? Грибы-шампиньоны росли в заваленном северном туннеле, одном из двух, которые раньше вели к станции Ботанический сад. Триста метров грибных плантаций, а за ними — еще свиноферма. Свиней подальше запихнули, чтобы вони меньше. Как будто тут триста метров спасти могут. Спасало другое: устройство человеческих чувств. Вновь прибывшие мерзотный свиной дух ощущали день-другой. Потом — принюхивались. Аня принюхалась не сразу. Местные жители давно не слышали ничего. Им и сравнивать было не с чем. А Артему вот было. И болезни даже общие, — Аня наконец развернулась к нему. На половине грибов — гниль какая-то. Гнильца появилась, понимаешь? Откуда взялась? Ты же хотел про героя послушать? Про Артема, который все метро спас? Вот, слушай. Послушай правду. Людям, думаешь, до этого есть дело? Настоящие дела. Своих кормить. Детей растить. А когда кое-кто мается и не может себе дела найти, и выдумывает себе херню всякую — вот это да, беда, — Аня заняла позицию и вела по нему огонь очередями: короткая, короткая, длинная. Что свинину едим, за это! Где ты, мама, говорят. Сука ты. Иди давай! Сам иди. Давай, вали к себе наверх. Хоть на весь город свою антенну размотай. Голос сорви себе со своими причитаниями. Никого там нет, понял? Все сдохли. Не будет. Глаза у нее были сухими. Отец ее научил, как не плакать. У нее-то был отец. Взаправдашний, родной. Развернулась, ушла. Артем остался над чашкой грибного отвара: белой, со сколотой золотой каемкой. Гомер сидел рядом осторожно, молча. На кухню стали возвращаться люди. Говорили о том, что грибы побила какая-то белая гниль, вздыхали, чтобы войны снова не было, судачили, кого чей муж на свиноферме за какую часть взял. Проскочил мимо розовый маленький визжащий поросенок, за ним бледная чахоточная девочка, обошла кругом стол кошка с поднятым трубой хвостом, потерлась об Артемово колено, заглянула ему в рот. Пар над кружкой простыл, чай затянулся пенкой. И внутри у Артема стало все пенкой затягиваться. Набрались силы, чтобы бросить чашку, посмотреть вперед. Там был этот старик. Потомки такому не обрадуются. У кого будут. Артем цыкнул зубом: упрямый какой старикан. Стащил свою задницу со скамейки, поволок ее вон из кухни: завтрак окончен, теперь нужно трудовую повинность отработать. Гомер прилепился сзади. Антенна… Радиолюбитель… Не мое, разумеется, дело, но… Вы наверх поднимаетесь, да? Радио слушаете? В его голосе Артем не услышал никакой издевки. Просто полюбопытствовал человек, как будто Артем занимался чем-то совершенно обычным. Допустим, окорока вяленые на Ганзу возил. Гомер покивал ему, нахмурился. Собрался что-то рассказать, но передумал. Попытается вразумить? Притворится заинтересованным? Артему было плевать. Дошли до загона с велосипедами. Грибы Артем не любил за то, что Аня их любила; поросей — за вонь, которую он тут один чувствовал. И договорился: как героя — освободили. Но тунеядцев на ВДНХ не кормили. Отдежурил в туннеле на блокпосту — отработай еще и на станции. И Артем выбрал велосипеды. Их было четырнадцать — в ряд, лицом к стене, на стене — плакаты. На одном плакате — Кремль и Москва-река, на другом — поблекшая чья-то красота в розовом купальнике, на третьем — небоскребы Нью-Йорка, на четвертом — заснеженный монастырь и православные праздники на календарной сетке. Выбирай настроение, крути педали. Велосипеды стоят на распорках, от колес — ремни идут к динамо-машине. На каждом маленький фонарик приделан, светит слабо на сегодняшнюю твою плакатную мечту. Остальное электричество — в аккумуляторы, станцию питать. Велосипеды стояли в закутке у входа в заваленный южный туннель, чужих к ним не пускали: стратегический объект. Старик сюда еще, кажется, не заглядывал. Артем оседлал ржавую раму, взялся за резиновые рукояти. Впереди замаячил выцыганенный у ганзейских книготорговцев Берлин: ворота Бранденбургские, телебашня, и черная скульптура женщина с поднятыми к голове руками. Бранденбургские ворота, понял Артем, очень были похожи на вход на ВДНХ, а берлинская телебашня, хоть и был у нее посередине шарообразный нарост-пузырь, напоминала Останкинскую. И вот эта статуя женщины — то ли кричащей, то ли уши зажимающей… Будто и не уезжал никуда. Дольше протянешь. Но старик не отвечал — стеклянно смотрел на то, как вращаются спущенные колеса, пытаясь уцепиться за воздух. Лицо у него было перекошено, как у паралитика: половина улыбается, половина омертвела. Вспомнил кое-что. Кое-кого, — Гомер хрипнул, прочистил горло, оправился. У всех есть, кого вспомнить. По триста теней на человека. Только и ждут, чтобы ты о них подумал. Расставят свои силки, установят растяжки, лесочки протянут, паутинки — и ждут. Кому велосипед бесколесый напомнит, как детей учил по двору ездить, кому чайник засвистит — точь-в-точь как в гостях у родителей, когда по выходным в гости приходил обедать и делиться жизнью. Моргнешь — и в этот самый миг между сейчас и сейчас вдруг глаза видят вчера, и видят их лица. С годами, правда, все хуже видят. Слава богу. Артем скривился: не смог проглотить, горло расцарапал. Если бы вы тех тварей тогда ракетами не… Я не понимаю, если честно. Почему вы не хотите рассказывать об этом? Впереди были: телебашня, ворота на ВДНХ, черная женщина с воздетыми руками. Надо было на другой велосипед залезать, но другие все уже были заняты, и Артему достался именно этот. Артем хотел бы крутить педали в обратном направлении, назад, прочь от башни, но так электричество не вырабатывалось. Знаете его? Командир Ордена. Про Орден-то вы, конечно, осведомлены? Спартанцы… Вы же сами, насколько я понимаю, состояли в нем… раньше? Мельник рассказал просто. Что это вы им сообщили. Про черных. Что вы через все метро прошли… Ну и я сам уже потом… Стал раскапывать. Что мог. Но тут все равно много неясного. Понял, что без вас толком не разобраться, и решил… - Он еще что-нибудь говорил?
Вместе с этим нам сообщили о том, что работа над следующим проектом студии Sai продвигается, но пока для нас никаких иных новостей об этой игре нет, а потому остается только ждать того момента, когда разработчикам будет, что о ней сказать. Eternights доступна прямо сейчас на ПК и консолях PlayStation по всему миру.
"Комедия про идиотов": Кровосток критикует "Брат" и "Брат 2"
Она говорит, что это не самое главное, самое главное - то, что внутри, в душе, и что является незыблемым для человека". И сегодня общество, по словам министра культуры, помнит о самых важных ценностях в мире: доброте, любви, взаимоуважении, возможности прийти человеку на помощь. Мы об этом говорим во всеуслышание в нашем обществе, показываем пример того, какими постулатами должно оно жить", - добавил Анатолий Маркевич. В преддверии премьеры.
Это меньше прошлогоднего рекорда, когда беседа затянулась на целых три часа. Еще до начала трансляции от нижегородцев поступило свыше 8,5 тысяч вопросов. Львиная доля из них касалась транспортных проблем, строительства дорог и медицины.
Хорошо, монитор компьютера не краснеет… А было стыдно. Оказалось, очень милая девушка из лиц, беспокоящихся об «исчезновении» сайта а их больше одного человека, а точнее, десятка человек , ещё и сянься моё читает. Вот уж поистине, день открытий. Не знала, что две стороны моей ипостаси, творческая и дорамоманьячная, как-то пересекаются.
Нас кто-то обидел, пришел брат из армии и дал пизды. Я думаю, это прямо архетип".
Фельдман: "Но это архетип черной комедии про провинцию — американскую, норвежскую, русскую. Это не жанр, где умные рефлексирующие люди решают проблемы. Это не "Оппенгеймер". Это не "Breaking Bad", где у героя серьезные проблемы, давайте посмотрим, как он выкрутится. Это просто мудак, который делает первую попавшуюся, самую глупую, эмоциональную, экспрессивную вещь. И такой жанр есть, он называется "черная комедия". Шило: "У Балабанова есть фильм "Про уродов и людей", а это просто про уродов".
Достоевский Фёдор - Идиот
Автор "Идиота" успел побывать на каторге, спустить деньги в игорных домах и скончался после имущественных разборок с семьёй. это такой вид идиота, который что-то пописывает для подростков, которые только начинают учиться мастурбировать. В 1995 году журнал «Идиот» был удостоен малой Букеровской премии, как «лучший русскоязычный журнал ближнего зарубежья». Если Вы начинающий автор и хотите увидеть свое произведение в виде приложения для мобильных устройств на базе операционной системы Android.
Последние слова великих писателей
Выбор книг и аудиокниг автора иDиоt Русский. На НТВ-ПЛЮС можно скачивать книги в любом формате на любое устройство. Статья автора «Сельский учитель» в Дзене: Возможно, вы уже видели видео, где автор канала с редким русским именем Иван, разбирает современный учебник «Азбука. История и культура, от древних, не знавших письменности племен, до XXI века. Роман писателя Фёдора Михайловича Достоевского «Идиот» впервые был опубликован в номерах журнала «Русский вестник» за 1868 год. Произв. Shochiku (Содзиро Мотоки, Такаси Койдэ)· Реж.
155 лет – Достоевский Ф.
В 1995 году журнал «Идиот» был удостоен малой Букеровской премии, как «лучший русскоязычный журнал ближнего зарубежья». Достоевский создавал "Идиота", переживая один из самых тяжелых периодов в своей жизни. «Идиот» — литературно-публицистический журнал, издаваемый сначала в Москве (1983-85), затем в Витебске (1986—2012). Роман «Идиот» занимает в творчестве Достоевского особое место. это выражение нравственно-философской позиции автора, отражение его художественных литературных принципов.
Госдума является ширмой
- Идиот (журнал)
- Часть первая
- Корректура "идиота"
- Статистика
- Автор идиот
- Материалы по теме
Материалы по теме
- Акции сегодня
- Из Википедии — свободной энциклопедии
- Идиот (роман) — Википедия
- Госдума является ширмой
- Data safety
- Материалы по теме
About the creator
- About the creator
- Юрий Лоза припомнил иноагенту Макаревичу его слова про "россиян-идиотов" - Российская газета
- Достоевский Ф.М. «Идиот» 155 лет со времени первой публикации
- Биография — Фёдор Достоевский
- Колодец пророков. О прошлом, настоящем и будущем России. Андрей Фурсов
- Читать онлайн